вся- то какая — то потерянная, а то, наоборот — веселая. То в уголочке сядет, и говорит, — Пашенька, сердце щемит, не могу прям. А он, делами замороченный, погладит ее по голове, сам капелек накапает, поднесет в рюмочке. Да в той же, из которой она полчаса назад водку пила. Он и с работы ей сам насоветовал уйти, денег хватало. Хватало. А потом — перестало хватать. Не переизбрали его. Все припомнили. И приговоры мягкие, тут уж и прокурор свое слово сказал, а потом еще и Машу добавили — мол, чуть не сговор был — он ее на условный срок, а сам женился, да еще на ком? Тогда с транспортными судами очень строго было — а он наперекор пошел.
— Ну, списали подчистую, — сказал он, придя домой, шляпу на рогульки вешалки сбросил, портфель в угол, и прошел, не снимая ботинок — в парадную, с эркером, залу, сел за огромный овальный стол на страшных ногах с грифонами, попросил водки. Маша тут же забегала: — Паша, откуда? — Мол, отродясь, кроме вина «Кокур» ничего дома не было, где взять?
Вздохнул, в кабинет пошел, Маша из-за плеча подглядывала — а у него! Ох! В секретаре потайной шкафчик — он ключик повернул, а там — Маша зажмурилась — чего хочешь! Коньяки-ликеры, наливки, водка — за всю жизнь не выпить.
— Тебе, — сказал, — не предлагаю, ты насчет этого сама знаешь, слаба. Тебе, вон — и коробку конфет вытащил, будто не знал, что Маша сладкого не любила. Сели они, Инга Львовна тут как раз с вечернего променада приковыляла, ну, ей для здоровья коньячку, понятно. А Мона Ли, приоткрыв дверь детской, вышла, нянча на руках куклу, прижалась к материной ноге, постояла, помолчала, спросила конфетку, фольгу развернула, соорудила для куклы ловкий бантик — и ушла.
— Мама, как жить, не знаю, всю жизнь суду отдал, сколько судей толковых выучил, а никто даже слова не сказал в защиту.
— Ах, Павлик, — Инга Львовна еще рюмочку пригубила, — будто бы не знаешь, как люди неблагодарны! Не переживай, проживем. Туго будет, так дом мой продадим, не из таких переделок выходили. Главное — здоровье. — Они опять выпили, прямо назло Маше. У нее аж глаза заслезились. Тут уж и вечер настал — окончательный, Пал Палыч мамашу под руку — проводить до дому, Маша еще им вдогонку весело:
— Вы оба выпивши, до дому дойдете? — И все. И больше Паша — Машу — не видел. Домой вернулся скоро, туда ползком, назад — бегом, хотел сказать Маше, что теперь придется немного скромнее жить, и в Ялту, вот — не выйдет. В дверь позвонил — тихо. Ключ в замок, а дверь сама открылась.
Все эти годы червячок-то ворочался, что скрывать? Думал Пал Палыч — а не потянет ли Машу — назад, на вольную жизнь, на шальные деньги, на приключения? Все надеялся, что не потянет, ведь он окружил ее ласковой заботой, да и опять же — дочка, куда же она Мону — за собой? Заныло в сердце. Где Мона Ли? Неужели… Пал Палыч пробежал через коридор, дверь открыл в детскую — и замер на пороге, выдохнув. Мона Ли сидела на детском стульчике, расписанном цветами да птицами, и рассказывала кукле сказку.
— Мона, — прошептал Пал Палыч, — деточка моя, ты уже кашку съела?
— Нет, покачала Мона Ли головкой, — Моне никто кашу не дал. И молока не дали. Мону забыли? — к привычке говорить о себе в третьем лице Пал Палыч уже привык.
— Иди ко мне, дочка, — он взял девочку на руки и понес на кухню. Ела Мона Ли всегда плохо, и тут уж Пал Палыч и медведя представлял, и волка и лису, и даже Колобка.
— Мона эти сказки не любит, — сказала Мона Ли, допивая молоко, — Мона любит другие сказки.
— Какие же? — читала Моне Ли обычно Инга Львовна или сама Маша, — она любит, где феи, и куколки волшебные. Пусть Моне мама на ночь почитает, — Мона Ли ладошкой стерла молочные усы. — Папа?! Где мама?
Пал Палыч был совершенно растерян. Бежать к Инге Львовне — оставить Мону Ли одну. Да и маму растревожить. В милицию? Да там посмеются над судьей — скажут, вот, выпустил — теперь ищи ветра в поле. Девочку нужно было умыть и уложить спать, и как-то отвлечь от того, что мама — пропала.
Чистить зубы было легко на удивление. Маша внушила дочке, что настоящая красавица должна чистить зубы. Мыть руки. Быть аккуратно причесанной. Ну, и прочие женские необходимости. Кто научил этому Машу — она сама не знала. С гигиеной в поезде дела обстояли так — условно-упрощенно. Подтыкая одеяльце, Пал Палыч уговаривал себя и Мону Ли, — мама сейчас пошла к бабушке, бабушка заболела, сейчас мама вернется, а то уже спать будешь, закрывай глазки, спи, спи…
Утром Пал Палыч, которому не нужно было идти на работу, проснулся привычно рано, но лежал в постели и смотрел на подушку, на которой осталась вмятина от Машиной головы. Так бы он и лежал, но дикий визг, соединенный с кашлем и ревом раздался из детской.
— МАМА — орала Мона Ли, — где МАМА!!! МАМА МОЯ, МАМА…
Истерика, начавшаяся, судя по всему, сразу после того, как Мона Ли проснулась, не прекращалась ни на секунду. Пал Палыч набрал номер «Скорой», потом бросил трубку, позвонил старому другу семьи, семейному врачу Коломийцевых — как говорила Инга Львовна — «наш врач при дворе»! Лева Гиршель примчался буквально через 15 минут, скинул на руки Павлу пальто, и, как был, без халата, вбежал в детскую.
— Уйди, Пашка, — кричал он, уйди, не мешай! — высунул руку в коридор, — иди, шприцы кипяти, умеешь?
— Не разучился, — буркнул Пал Палыч, осторожно неся холодную металлическую коробочку.
После укола Мона Ли уснула, Лёва и Павел сели на кухне.
— Свари кофе, крепчайший, прошу! — попросил Лёва.
— Лёва, я могу выпить, как ты думаешь? — Павел выглядел ужасно.
— Выпить можешь, но в сложившейся ситуации знай — края уже не будет. Я так понимаю, что Марья твоя вернулась на круги своя?
— Похоже, что так, — Павел все-таки выпил.
— Ну, я тебя предупреждал? — Лёва снял пенку с закипевшего в джезве кофе и положил ее в чашечку. — Это, друг мой, генетика, и, как ты сам раскопал, мама ее была правил весьма вольных? Добавь к этому алкоголизм, женскую истеричность и — прости, Паш, вряд ли мог доставить ей столько любовных безумств, как брутальные пассажиры железных дорог Советского Союза? — Павел молчал. — Давай трезво смотреть на вещи, продолжил Лёва, — ты остался один, с больной старой матерью и чужой девочкой дошкольного возраста на руках. Так?
— Так, ответил Павел.
